Фрагмент эссе «ЛЕГЕНДА О БЕСКОНЕЧНОСТИ»

МИФ О СВЕРХЧЕЛОВЕКЕ
ТРИЛИСТНИК Ф.НИЦШЕ (попытка реконструкции)

Каждый философ обосновывает свою особенность. В этом — смысл творчества. Но всем, в конце концов, находится место в общей шеренге: то, ЧТО говорит философ, как правило субъективно, но ПОЧЕМУ он это говорит — всегда объективность. Даже такой «непричесанный» мыслитель, как Фридрих Ницше, занял теперь подобающее место — отысканы истоки, начала. И это необходимо: философа можно понять только в традиции. Даже если он рвет с ними — он отталкивается от них, и пафос творчества вне времени непонятен.

 

От времени не уйдешь. Оно оставляет свою печать исподволь. Тщательное вымарывание его примет из текста даже более уличающе, чем постоянный диалог с историей — в нарочитости проглядывается пасование. — И КАЖЕТСЯ, что мысль требует простора. И КАЖЕТСЯ, что она на свободе. Но все ли в нас принадлежит нам? Мысль откуда-то взялась, куда-то обращена. Она есть, значит, актуальна — актуализована.

 

«Идея Ницше» отлична от самого Ницше. Мало ли что мы можем себе вообразить! Пафос Ницше вне времени Ницше — пафос не-Ницше. Что может объединить великого ниспровергателя-нигилиста Фридриха-Вильгельма Ницше от столь же великого, но иным величием, Карла Генриха Маркса? — Время. И то подразумеваемое в том времени, которого не могли избежать ни один, ни второй, сколь они ни стремились «вовне».

 

Феномен Ницше может быть осмыслен в свете марксизма, а идеи Маркса — в свете идей Ницше. — Обе концепции тотальны, претендуют на всеобъяснение. Не это ли не позволяет им пересечься? — Они тождественны, они пересекаются во всем, но формы различаются между собой настолько, что им не узнать друг друга. Как и у Маркса, место религии (кажется, от Фейербаха) заранее определено: «Грек знал и ощущал страхи и ужасы существования: чтобы иметь вообще возможность жить, он вынужден был заслонить себя от них блестящим порождением грез — олимпийцами...» («Рождение трагедии...» 1871). — Какие ужасы, какого существования? Как это удивительно куцо, неглубоко, ВРОВЕНЬ со своим временем. Карл Маркс не застал Ницше. А Ницше знал ли Маркса?

 

Всякое достаточно сложное учение можно редуцировать к истокам, простым и более-менее понятным. Ведь все уже есть с самого начала: истина явлена, и люди движутся в ее рамках, надстраивая понимание над побуждениями. — Здесь, у истоков, выявляется пафос — человеческое «ради чего все». Философ — не «идеальная идея», а феномен мира, времени, феномен СЕБЯ, как самое главное. Для Ницше начала — это «Рождение трагедии из духа музыки», «О пользе и вреде истории для жизни» и другие РАННИЕ работы — также как и для Маркса, — знаменитая проблема Сократа и поразительное прозрение в различение метафизики исторического деяния и метафизики историков — собирателей и хранителей. Музыкальная форма произведения, нарочитая сложность, изысканно разбегающиеся мысли — все это можно вынести за скобки, ибо все это, следуя за самим Ницше — «мишура». Детские побуждения не проходят, но становятся завуалированнее — сложнее.

 

И конечно, на первом месте — феномен «себя»: невозможно удержаться в рамках уже существующей структуры общества, где гладкая карьера впереди к заранее припасенному месту с заранее заданными функциями выглядит не наградой, а отрицательным раздражителем.

* * * * *

 

М. Хайдеггер считал Ницше последним метафизиком Запада, завершившим собой осмысление субъектно-объектных отношений. Случайность мира, его вероятностность во всех своих чертах вывели Ницше к тезису о «воле к власти» как «перводвижителе бытия»: субъект стремится стать подлежащим как можно большего числа предложений. — Все субъективно. Мы субъективны, ориентированы на весьма относительные, не абсолютные идеалы, оттого наша деятельность насквозь волюнтаристична (voluntas — воля), а наш мир не идеален. Каждый субъект привносит в мир свой порядок, уникальный, неповторимый, как и он сам. И этот порядок обязателен для подлежащего бытия. Но и сами люди движимы не только собственной волей, но подпадают под влияние надиндивидуальных идей, которые также волюнтаристичны и субъективны — проявляют волю более сильных субъектов. — Так появляются субъектно сориентированные и упорядоченные поля: мы живем в мире Петра Первого, но не Софьи, в мире Ленина, но не генерала Л. Г. Корнилова. С уходом субъекта, однако, прежний порядок быстро растворяется, ведь держался он только волей субъекта, — все возвращается к допорядковому «хаосу» — тоже порядку, только низшего уровня.

 

Заповеди донесены нам через Моисея — то ли он услышал? Не добавил ли чего? Не убавил ли? Евангелие — слово человека о Боге, не наоборот. За длительную историю это Слово так засорилось ошибками, разного рода случайностями, человеческими слабостями, что от него остался один ФЕТИШ. Должна наступить эпоха крушения прежних ценностей, их переоценки, причем не просто место старых замещают новые ценности, а меняется сам принцип полагания ценностей: из осознания значимости и происхождения всех ценностей, которые человек понимает как ценности, должна возникнуть «решающая воля» к преодолению фетишизма. Человек отрицает прежние ценности как не его ценности, внешний смысл как не его смысл, предшествующие традиции как связывающие его путы. — Отменяется все то, что отодвигает человека от самого бытия. Говорится о погружении человека в гущу бытия. Интересно, что этот путь для самого Ницше и многих его последователей начался с преодоления отчуждения слова, отчуждения языка. — Революция Ницше явным образом носила филологический характер: если не в возвращении к смыслу-до-Слова, то к самому Слову.

 

В этой точке ницшеанство совпадает с марксизмом: речь идет об изначальном (от понятой сущности человека) гуманизме, как требовании к человеку быть человеком. Но это ли гуманизм? — Расхождение ожидаемого и полученного не дает обмануться. Ужас «требования» и неопределенность «быть» ставят под сомнение человечность такой гуманности. Под сущностью человека понимается не то, что он есть — он есть слишком разное, чтобы его можно было объединить под единый знаменатель и отделить от всех нелюдей, — а что он ДОЛЖЕН быть.

 

Все идеалисты считают, что живут в переломную эпоху — многим удается свою эпоху «сломать». Ведь наш выбор не безразличен миру, истории — мы сами, наш выбор и есть мир, история. Переживание упадка становится фактом и энергией самого упадка. Сделанный Ницше выбор в пользу определенных идей продлил их жизнь; идеи нашли в нем не смерть, но продолжение. Странный отсвет дала германская трагедия ХХ века на феномен Ницше: «Существенно подумать, СЛЕДУЕТ ЛИ сказать продумываемое, в какой мере сказать, в какой момент бытийной истории, в каком диалоге с ней и по какому требованию...» (М. Хайдеггер «Письмо о гуманизме» 1947)

* * * * *

 

С точки зрения биогеоценоза, человек занимает верхнюю ступень трофической (питательной) цепи, регулируя хищников, которые регулируют травоядных и насекомоядных, которые, в свою очередь, — и т. д. и т. п. Но этот «вегетативный» уровень перекрывается новым: «Историей» — поверх обыденных людей, занятых воспроизводством жизни, пахотой-сеянием, может быть, варкой стали и добычей угля, появляются сверх-люди, которые определяет пути развития биогеоценоза, контролируют и регулируют его. В этом смысле люди гармоничные, как правило, служат заложниками идеалистов, они — страдательная сторона человеческой истории. За них все решают. Они — в ином временном ритме, более инертны — устойчивы. Если только не катастрофа, не «круто с насилием». Это остов нашего человеческого общества, фундамент, по нашим меркам — неизменное. Но и это можно разрушить — все можно разрушить!

 

Ницше видел эту проблему, но она прошла его по касательной. Как и Маркса: «насилие есть повивальная бабка истории». Ницше сделал еще один шаг вперед: «Падающее — толкни». Но если он не нуждается в нашем оправдании, то в чем находит он оправдание сам для себя? — Вот где проявляется феномен СЕБЯ, на первом плане. «Бог умер!» — это Ницше прочувствовал в себе. Это — его истина. Ведь Бог, как и человечество — это ПРОСТО внутреннее свойство человека. Почему бы и нет? — В конце концов, Ницше не претендует на гуманизм. Его обращение — поверх человека, к Сверхчеловеку. В начале XIX века Наполеон разменял жизнь нескольких поколений французов (по сути, перспективы развития своей страны) на величие. Какова ценность его истины? В рамках какой системы координат величие имеет несомненный приоритет над гармоничной «обыденностью»?

 

Д. С. Мережковский писал о Наполеоне: «...в течении больше ста лет «неизвестность» Наполеона возрастает...» (1929) — Что-то теряется, что позволяет его понять не вульгарно (алчность, жажда власти), а интимно, как это чувствовал сам Наполеон. — Теряется ПОДОБНОСТЬ Наполеону, Герою вообще, одержимости. — Мы сильно изменились со времен детства, когда дилемма Остапа и Андрия из гоголевского «Тараса Бульбы» виделась простой и понятной. Теперь вопрос, что для нас нынешних есть Родина, не так прост. И ответ Андрия: «Где хорошо, там и Родина», — не ужасает. Многие даже согласны с ним! Обстоятельства, да, обстоятельства могут толкнуть куда угодно. Речь вообще не может идти об индивидуальном выборе и индивидуальной судьбе. Полицаи, власовцы, перебежчики к моджахедам и вот теперь к чеченцам — речь не идет об их осуждении хотя бы потому, что они за свой выбор расплатились сполна собственной судьбой. Но что это за явления, когда ищутся и находятся оправдания для людей, перешедших на сторону противника и начавших стрелять в своих? А как же культура, «сдержанность»? — у всех обстоятельства, но это ли оправдание? — Имеют ли значения переживания субъекта для самого факта предательства? Представьте себе Ивана Сусанина, который исходя из своих личных обид (а у кого их нет?) показывает полякам дорогу на Москву. Интересны ли его переживания? КОГДА интересны его переживания? Что это означает для истории народа, которому интересны такие переживания? Куда все это движется, наконец?!

 

Ницше — странный певец сверхчеловека — как и сам сверхчеловек, теряет в нас своих почитателей. Время относит от нас его Истину все дальше и дальше. Чтобы прикоснуться к ней, необходимо уже приложить массу усилий. Тем более что все больше обращение к сверхчеловеку теряет оправданность. Остаются одни рассуждения: сверхчеловек — это реальный, не идеальный механизм самоорганизации Жизни. Возможность сверхчеловека претворяется через разделение («не мир принес я вам, но меч»), через насилие. Но будучи верхним этажом человечества, надстройкой над ним, сверхчеловечество не может без основ, — энергия иссякает, уровень сверхчеловечества закрывается предыдущим, и при невыработанности ценностей, отсутствии традиций, табу, инерции пережить безвременье до следующего «исторического» человека может не хватить. — Если Человечеству суждено умереть, то именно так. — Пассионарность Чингиса спаяла Великую Степь в единый суперэтнос, продлив инерцию существования многих степных народов и степной культуры — пассионарность Наполеона выбила Францию «из колеи» на целое столетие. — Так проявляется отчуждение времени: мы играем в истории вовсе не ту роль, какую бы хотели.

 

Сверхчеловек есть вопрос человека, а не человечества: распределение энергии в индивиде также неравномерно, значит с определенного возраста она начинает иссякать. Мысли Ницше о движении нигилизма в европейской истории позволяют трактовать проблему сверхчеловека не как идею вечного ребенка, постоянно находящегося в развитии, становлении, но ничем на становящимся, — но взрослого, преодолевающего отчуждение детства, осуществляющего выбор в жизни, в результате чего он теряет приставку «сверх-». Однако такого взрослого, который бы сохранил детскую веру в героизм и величие — энергетика которого позволяет сохранить эту веру на всю жизнь.

 

Сверхчеловек видится кратким мгновением индивидуальной жизни перед инерцией зрелости и старости, вовремя сменяемый новым поколением. — Миф о Сверхчеловеке видится описанием внутренней логики истории человечества в ее этнической мозаичности, еще одним ликом мифа о Числе. — Проявлением, наверное, богоборческим, ибо вопроса «дано ли нам?» — этого вопроса нет, он не звучит и даже не подразумевается. В дерзании отсутствует мудрость. А какая же философия без мудрости?

 

Есть время разбрасывать камни и время собирать камни. Время обниматься и время уклоняться от объятий. Время возвращаться к Слову и уходить от Слова. — Само время не есть нечто неизменное, неравно себе в каждое новое мгновение. Но ведь это мы сами — время. Это мы разные и проявляем собой совсем разное время. Появляется феномен «несвоевременности» — ведь время, как и люди, подвержено статистическому распределению. Несвоевременность оказывается проблемой статистики. А также эсхатологии: неопределенности будущего. Значит, существует возможность СМЕНЫ времен, может, и возврата прошлого? —

 

«...отличительная черта нынешней эпохи мира состоит в закрытости измерения Священного...» (М. Хайдеггер) — Значит ли это актуальность Откровения? И что можно понять под словом «актуальность»?

 

Печальна судьба одержимого мироотрицателя в среде простых обыденных людей. Пассионарий выталкивается в мироотрицатели — непризнанный, непонятый, жаждущий понимания и оттого обращающийся вверх, в пространство. — «Книга для всех и ни для кого» — на какую стену непонимания и отчуждения он наталкивается!

 

Печальна судьба людей в лучах одержимости. —